"Вообще-то это я Индеец" - подумал я
Я ехал и опять спрашивал его. Слушал, спорил. Да, хотя особо-то не спорил. Возражения были у меня. И была одна река, где мы стояли на разных берегах. Но мы шли вверх по этой реке. И сначала она была огромной в некоторых местах. Поэтому мы видели разные картины одного и того же места. Но даже тогда я чувствовал, что он просто случайно переплыл на тот берег. А вообще-то мы из одного племени. Мы даже из одного вигвама.
Мне всегда нравилось его мягкая сила. Он расставлял аргументы быстро и легко, как скатерть самобранка. Но он бережно слушал контраргументы к своим безупречным тезисам. Кто так еще делал? Наверное тот, кого я ищу всю жизнь, но так и не встретил. Я, кстати, рассказывал ему про него тоже.
Мы точно из одного племени. А мне в эти дни было непросто. Точнее я держался на краю. Не хочется ныть с объяснениями. У каждого бывает. Загонит в угол, а сражаться всё надо. Разве мы сдаемся? Крепнем с боями. Потрепанные воины. И я садился в машину и говорил с ним. Поворачивался к нему и говорил. И мне так нравилось говорить с ним. Видимо, меня так прижала эта битва, что сил понимать, что его рядом нет, просто не было. И я говорил с ним. Ехал и говорил. Он смеялся и говорил свои аргументы. Такие спокойные и с другого берега. А река уже была такая узкая, что мы словно рядом шли. Можно было руку на плечо положить. И разница в берегах была условна. Мы были уже высоко. Там, где снег уже другого цвета, и цветы такие яркие, как на рисунках художников всяких. И пахнет небом.
Мы ехали, и он слушал очень внимательно. Со своего берега. А кто еще так слушал тебя? Я знаю. Мама, когда ты начал первые рассуждения говорить, Витя, сын мой, когда начал первые рассуждения понимать папины и тот, кого я так искал, но так и не встретил. Я рассказывал ему про него.
Как же мне не хватало его! Наши дома, на краю равнины, в лесу, так далеко и так близко. Дома из сказки. Сколько чудесных дорог пришлось пройти и клубков размотать, чтобы до них добраться! Сколько фей и леших встретить на этом пути. И я ехал туда каждый раз, когда можно было вырваться. А когда мы ехали с Витей, еще маленьким, а Марисол и Рауль продвигались все дальше и дальше в своей битве в том зачарованном лесу, а потом мы выходили, утопая в снегу, в звенящей тишине, и снежинки ложились нам на ресницы, а звезды светили не хуже, чем Марисол с Раулем в их волшебных лесах, и Витя шел растапливать камин и своими еще маленькими ручками шевелил там всякими замерзшими поленьями. А он был эксперт в разведении камина, точнее, стал им годам к десяти. Научишься поди. Дом минус 20, а время уже девять. Папа, пока дорожки изгибистые почистит, для машины место, потом к Диме пойдем, там они разговоры начнут, а я засну за столом или с Викой потрепимся о разном, а потом чувствую, что все, и мне одному идти с фонариком. Снег, мороз, следы мои, которые уже засыпаны почти, или звезды сияют, как искры, и в дом наш. А там, если не протопишь по полной, как приехал, леденяка морозная. А так тепло. Папа разве оторвется от Димы с разговорами своими. Придет к утру может. А у меня тепло. Но папа он все равно рядом. Поэтому не так страшно одному в лесном заснеженном доме.
А летом мы чаще у нас собирались. Они, если народу нет, кольяном дымили, особенно когда Сергей приезжал. Он был у них как маг по кальяну. Хотя не похоже, что он им особо нравился. Кальян то есть. Но он им о Египте ихнем напоминал. А папа тоже приобщался к этим образам. Ох уж эта археология. Хорошо, что меня в экспедицию не заманили. На край света какой-то. В Туву.
А иногда они по египетски говорили. Я по испански все понимал, а это смешно было. Они там сто лет в песке пещеру рыли, и рабочие у них на корточках сидели. Там были пирамиды, а они на склоне песок рыли в другом месте. И только Дима их мог заставить рыть песок правильно. И они его ценили, как вождя. Еще он говорил не по египетски сначала, а по сирийски. И те смеялись и слушались его только. Там еще колодец был в пещере. А в нем они искали как бы клад, который надо было зарисовать. А Дима учил Сергея точки мерить треножкой, и они у нас весь участок перемерили. Дима туда уже не ездил, а Сергей там уже рисовал все, и его слушались все, потому что он, как Дима, все правильно понимал. И тетя, которая ходила в платьях и разговаривала с президентами, и потом всякие приборы и премии были. И давали им дальше рыть песок на склоне. Сергей фотографировал. Он ждал, а потом, когда холодно становилось, уезжал на север в озера. И там снимал фотоаппаратом старинным. Смотрел в него сверху и пластины вставлял. В Египте жарко. Говорил, что так уже никто не может, но у него прямо росинку на травинке на том конце луга можно было разглядеть, если приблизить. Он нам картины делал. У Димы две и у нас в надгаражном доме. Там подсолнухи до леса. И везде росинки. А у Димы озера с камнями. Мы с папой тоже ездили на север в озера с камнями. Без Димы. Но пока тепло было и без снега. Там мы с Максиком купались много, и нас за лодкой тащили на веревке. Там вода была 16 градусов и сначала щипало.
Да. В Долину царей я, конечно, хотел. Приобщиться к археологическому миру. Это правда. Но я уже так находился и наприобщался, что не поехал бы. Если бы Дима не сделал ход конем. Точнее крылом. С винтом. Точнее не сказал, что там Митрохин, и он нас в небо запустит. Я собрался назавтра. Бедный Митрохин.
А сколько я всяких там баллонов с гелием грузил на патриоты. И на тот, серый, и на синий, после того, как серый перевернулся за Саянами. Гелий для гелиостата, для квадрокоптера крепеж. Я не понимаю почему индейцы и эта тяга к небу. Но, видимо, мы чего-то не знаем. Индейцы всегда хотят в небо. Гелиостаты сделали свое дело, но долго не жили. Духи их забрали ввиду недолива. Тувинские. И квадрокоптер тоже забрали. Митрохин летал надежно, камеру не ронял. Он уже свой компресс пережил, и теперь в ротора не лез.
Дима взлетел два раза. До моего приезда и при мне. Но совсем не высоко. Хорошо, шлем был и каркас титановый. Я его сразу скотчем починил. Не Диму, каркас. Дима сам встал. Выстегнулся как-то и вылез из-под телеги. И у Митрохина исчез повод отказать мне в связи с отказом оборудования. Еще после первого невысокого взлета Дима мне эсемесил, что, мол, винт захвати. Я позже приехал. И вот второй винт Дима сломал при мне. Теперь-то то все ошибки вывода крыла мне понятны. Но тогда я видел все проще. Телега тронулась, купол поднялся, телега оторвалась, поднялась, перевернулась и накрыла Диму собой, метров с двух. Но там защитный каркас. Как в баги. Он разлетался эпически вместе с осколками винта. А я привез новый и сразу протянул его Митрохину. А каркас скотчем. Замотал. Пока они проверяли, нужен ли Диме травмпункт. А сумерки сгустились, ветер подул, и мой старт пришлось отложить.
В особых случаях индейская интуиция обостряется до бесконечности. Причем, найдя винт в инете, я имел встречу с самим Тюшиным-старшим. Где-то на Академической. Но тогда это был маленький скромный интеллигент, из интернета, протянувший мне винт правой рукой и спросивший: «Зачем?». Выслушав, он пытался забрать его и говорил загадочное слово «наземка», навыки, Тушино и теория полетов. Но винт я не отдал.
Дима уехал в Москву, ветер стих через пару дней, я еще раз прослушал про «клеванты вниз, но не сильно», и «садиться против ветра» и взлетел. У меня была всего одна канистра с бензином. Одна, чтобы научиться летать. Научиться летать, чтобы вернуться. Как же я лекалил это пронзительное небо над затерянной в сердце Азии Долиной Царей, где тысячу лет назад тысячи коней с коренастыми всадниками лавинами двигались по обрамленным горными грядами узким равнинам! Как же я делал “клеванты вниз, но не сильно”, чтобы понять, как эту тарахтящую колесницу с тряпочкой над головой обуздать и заставить слушаться поводьев. Я мельком видел скачущих воинов, слышал их пронзительное “Йоу!”, слышал гул от 5 тысяч пар копыт. Но для индейца это в крови. Канистры хватило. И когда я спустился на минимальную высоту и стал отрабатывать повороты вдоль вьющейся тропки, Митрохин решил, что я не знаю как сесть и мечусь в панике. Он танцевал руками где-то внизу, но я смотрел на змейку тропы, обозначавшей мой слаломный трек. И убедившись, что конь обуздан, я сделал заход против ветра и сел, положив купол у его ног. Сердце Митрохина выдержало эти 20 минут и посадку мою вынесло. Теперь, пересматривая мой взлет, я понимаю Диму из Красноярска, лидировавшего на тот момент в онлайн кубке мира, когда в митрохинской юрте, увидев мой взлет на экране ноутбука, он лег на живот и накрылся подушками. Надолго.
Так я попал в небо. В первый раз. А потом Дима. Но намного дальше, чем я. Я почему то плачу, когда думаю об этом. Хотя это здорово. Я ведь «Дотянусь до этих перистых созданий». Когда-нибудь. Так в песне поется. А тогда я песни не писал. Почти. Просто пел. А Дима тоже мог петь на гитаре. Но у него ее не было. Я ему отнес как-то деревяшку из моих старых. А у него всегда играло радио, где Алиса и Сукачев с Шевчуком все время. Тихо так играло. А я никогда не мог понять, почему мои ровесники так фанатеют на этом. Чего-то мне не хватало в этих словах, в этих нотах. Зато, когда Кинчев написал на стихи китайца Суши про лодку и спел, меня так зацепило, что я Вите колыбельную эту пел каждый год много лет. «Я в пути, и нет у меня...»
И у костра сидели. Но это у нас. Летом, так всегда. Но и зимой тоже. Папа пел с гитарой, кальян они дымили. А я поначалу маленький был и один в доме не хотел. Поэтому тащил коврик и засыпал на нем у костра. Хорошо, что они его палили не переставая. А Дима обычно в телогрейке был. И валенках зимой огромных. Мне бы такие, а то эти ботинки старые, забиваются и мокнут. Суши потом у печки. Точнее я забывал сушить. Папа иногда не забывал.
Да, если б Дима не заманил Полетом, я бы не поехал. Откуда он понял, где у меня слабое звено? Я знаю откуда. Мы из одного племени.
Там все кружилось вокруг него. Вокруг Димы. И новички и старички экспедиционщики. И археологи с регалиями, и студенты двоечники. И местные, и неместные. И все они стягивались к нему, как центру гравитации, из разных точек вселенной. Как минимум из нашей страны.
Хотя однажды зимой, когда в звенящем морозом ночном безветрии, при свете луны, делающей такими контрастными контуры гигантских елей с заснеженными лапами, посредь сугробов, у беседки мы играли в петан, и синий уже патрик, как водится остановился у ворот, из него вышли кроме Димы с Ирой две француженки. Так что не только нашей страны люди затягивались в эти орбиты. Это потом я понял, что юные археологини с научным визитом в России были увезены в тайгу для ознакомления с многообразием нашей бескрайней родины. В тайге им показали тайгу, ели, дома таежников и жителей тайги. Поскольку был декабрь и темнело в четыре, они ехали кучу времени по ночным лесам и приехали в сердце тайги. Что само по себе было для них волнительно и тревожно. Но когда они увидели в мерцающей белизне и сугробах по грудь людей, играющих в петан, их точка сборки сместилась так глубоко, что оставалось только их вывести на горку у полянки, где приземлялась летающая тарелка, посадить в ватрушки и пустить вниз. Смещения были необратимы.
А вообще его было в мире два. Точнее три. Точнее больше. Но главных миров было два.И эти два мира так и не поняли загадку двойственности. Был мир программистов. Системщиков - архитекторов. Классные ребята. А он был среди них, как Месси. Поэтому цена на него была высока. Но для ребят он был ценен точно чем-то большим, чем просто супер спец.
Любой человек окажется в недоумении, в ступоре, увидев, такую двойственность.
Второй мир был миром археологическим. Лидер, ведущий, столько экспедиций проведший, столько молодежи научивший. Да и небо тут очень при чем. Идея съемок долины царей с высоты птичьего полет - это прорыв. Потому что оттуда видно в 100 раз больше. И открывается качественно другая картина. И многое становится качественно ясней.
Дима улетел дальше меня. Я почему-то не могу сдержать слезы, когда думаю об этом. Вот, я дорос до тандема. Маэстро мне его отложил. Купол лежит в клубе, а я костыляю сам по себе. Жду пока железку с ноги снимут. И я взлечу с тандемом. Может со мной полетят те, кого я хотел бы видеть среди моих пассажиров. Может кто-то неожиданный. Но с Димой я летал и так, без тандема. В полете я не разговаривал, так словами перекидывались. Особо то не отвлечешься.
Его голова несла идеи прорыва. Где миссия невыполнима имело смысл спросить его.
Было удивительно и забавно наблюдать таких полярно разных два мира. Один совсем гуманитарный, другой совсем технический и, да, еще третий - бойцы из клуба реконструкции. Ведь именно он стоял там у истоков, его энтузиазм. Но, когда мы встретились, он уже отложил меч. Я лишь знаю этих ребят. Они из третьего мира.
Разве так бывает, чтобы одна звезда собирала три системы планет? И эти три разные системы не могут понять почему их звезда - она же звезда у других двух. Но я привык к парадоксам. Я видел и не такие. Не в этом дело. Я садился в машину и говорил с ним. Вслух? Не помню. Мне так было важно с ним говорить. Мне так нужно было с ним говорить тогда.
А сейчас? Не знаю. Может он ушел зная, что дальше я сам. Он взлетел. Я нашел свои полеты. И падение свое нашел. Вот сращиваю осколки. Но я уже был в небе и я из него не уйду. И мне так не хватало его. Вот уж не подумал бы, что мужика может не хватать, словно часть тела. Не женщину, не ребенка близкого, а просто человека.
Мы такие великие гуляльщики с детьми были. Ну, нельзя сказать, что мы совсем плохо гуляли. Но мы шли через речку, поднимались на горку, проходили место приземления летающей тарелки и шли дальше в лес. Он тогда еще был густой и зеленый. Дети плелись сзади обычно. Если это был не сбор опят. А потом пришли короеды и съели почти все. А когда дети со стволов срезали опята, то потом ведра ночью стояли на кухне. И с утра я понял, как же их много. Короедов. Весь потолок на кухне был ровно-красного цвета. А это просто случайно с грибами в ведро попались. Теперь у нас не шишкин лес, а еловый бурелом.
Все делали вид, что понимают нас. Мы объясняли гостям в лесу или друзьям в Москве, что мы ломаем дорогу и запрещаем ее строить или ровнять. Что главная ценность настоящей дачи или дома в лесу - это один-два километра непроезжей колеи от шоссе до ворот. В глазах читалось выражение просветителя, выслушивающего рассуждение аборигена о природе. От цивилизации нас отделяло 2км грунтовки. Непроезжей. С одной стороны. Или поля. Русского. С другой. Два километра радости. Мост в сказку. Единственный надежный шлагбаум и охрана наших полянок, при которой мы забывали закрывать двери, и дома, и машины часто на неделю. Я уж не говорю, когда мы были там. Хотя через пару лет эта зона стала просто новой Москвой, а не тверской глушью. Два километра радости исчезли. Нам закатали асфальт. Радости от визга шин, рева моторов, заносов, прыжков, фонтанов грязи, погружений, тросов, хайджеков, езды паровозиком, ночных откапываний, вращений по пластилину на 360, а зимой еще пробивания через сугробы буквально выше самой машины. Эх! Если кто хотел доехать до нашего дома, а не пройти пешком через дремучую чащу, он должен был иметь то, что мы зовем Машиной. Эх! Где моя «Нива», заряженная «по полной», выставляющая колесо на метр, словно паучок, вытягивающий одну ногу вниз! Где мои эмдэшные катки!
Дорога через поле - это целая отдельная книга. Ира не всегда разделяла этот позитив. Мы выходили на перегиб и встречали ее за беседой. То есть беседовали мы. А она появлялась на горизонте. Это было так красиво. Она двигалась по пластилину, как пьяный катер на воздушной подушке, время от времени делая обороты на 360, но продолжая в целом приближаться. Потом мы садились в патрик и доплывали по колее до дома. Сколько тросов было порвано в те прекрасные годы! Эх! Моя заряженная «Нива»! Я отдал ее парню из деревни. Он обещал ее блюсти и сдержал слово. Он там просто король. А я боюсь за сердце свое и не заезжаю на нее посмотреть.
По весне пластилин достигал метафизических пределов. Вот тогда мы плыли по нему, как водометные катера, с воем, оставляя за собой две борозды, как тушка в небе. И никогда не повторяя траектории. Нельзя в одну колею войти дважды. То есть можно, но тогда два часа с хайджеком. Тракторист туда не ехал. Слова разные говорил. Но поле русское широкое было. А березки на нем тогда еще были травой. А сейчас они уже поросль. Молодые рощи. Эх! Моя «Нива»! Заряженная.
Ни один квадрик не мог там, где мы с ней не моргнув глазом. А тракторист наш ярцевский за нами не ехал. Говорил слова всякие. Если мы вязли, ему там делать нечего было. Дима предпочитал больше тянуть накатом. А я шел с разгону на крайних оборотах. Мы легкие были, плавучие, а он тяжелый, въедливый. А Радишу на Патроле мы говорили: «Не едь! Охолонись! Оставь машину в Ярцево. У дороги. Мы выезжаем». А он же тоже на резине был. Он же в полях работал. Не выдержал. Мы как раз пол поля проехали и все видно было. Он съехал с обочины вниз с разгоном, вошел в пластилин и погрузился, как подводная лодка. По поворотники. Мы, когда вышли и подошли, он еще газовал там, внизу. И молчал. Боже, какая тяжелая машина! Мой хайджек согнулся дугой сразу. До сих пор кривой. Потом ехал с нами молча. Долго молчал еще. Эх! Родные поля - на родном железе! Эмпирический факт.
А когда кто-то из нас вяз, второй выезжал навстречу. И тоже вяз. Как правило. На поле нашем. Большое оно. Березки тогда еще травкой были. Вот мы радовались. Однажды Дима с Ваней увяз. Ваня впервые к нам в зачарованный лес ехал. Сумерки легли уже. А в сказку просто так не войдешь, без проверочки-то. Я приплыл на «Ниве» и его впервые увидел. Он мне тургеневским героем показался. Мягкий, интеллигентный и острый одновременно. В костюмчике был. С жилеткой. Сцепились, покачались, подергали с накату. Он весь в работу ушел. Пофонтанировали глиной. Романтично было, радостно, еще и ночь. Костюм его так смотрелся в свете фонариков! Туфли. Вода уже подмерзала в колеях старых. Мы потом на кухне беседовали. Переодели его. Камин, конечно. Так мы третью трубу и не насадили. Все морозов ждали под сорок. Поддымливал камин. Виктор Викторович теперь только взялся, леса подбил, да и надел трубу. Папа Ирин. А мы практики-то еще те были. Решительные. Хорошо я в тот раз, когда через полгода после покупки камина, трубу никто не вывел, с пилой пришел в дом, они на кухне разговор разговаривали, в зал вошел, завел и воткнул ее в бревно сходу. Дырку сделал на улицу. Дима в дверях появился, посмотрел и пошел телогрейку одевать. Пришлось мастерить всю систему. Мороз был 40. Дырка в стене 30 на 30. Как мы там висели на крыше на этой лестнице, я даже не хочу говорить об этом. Но вот две трубы мы же наставили! Винтики эти на морозе, боже! Ну и все. Пошло тепло. Тянуло дымком слегка, правда. Но камин в зале, а мы на кухне, например. Тогда точно мы на кухне сидели. До утра. Про Египет, про политику, про школу. Как и другие тыщу раз. Мне его не хватает.
Его ребята составляли целый мир сам по себе. Точнее два. А то путаю вас. Две галактики, пролетающие друг сквозь друга и смотрящие друг на друга, как на инопланетян, но без опасных для человечества вирусов и с нарушениями в генах, мотивирующих захват чужих ареалов обитания. То есть безвредных мутантов.
В одних сквозила университетская усталость от эрудиции и неспособность ее скрыть, гуманитарная мания к системному подходу и вышколенная на определениях речь, словно замещение комплекса от неспособности просто описать все парой-тройкой дифуров и потом перевести все в интегральную форму и найти очевидное решение. Или сказать, что его просто нет и точка. Переходим к иной парадигме. А парадигмы у них были и они высовывались иногда из под воротника, как они их не прятали. И они были упитанными и добротными. Не китайская подделка. И они были в симбиозе с ними. А последние норовили сцепиться. Парадигмы то есть. Зато их носители могли взлететь над темой и летать над ней по любым лекалам и ни разу не растечься. Ни по древу, ни по дивану. Они то маневрировали, как группа «Стрижи» на параде, то сверкали, ракетами в цель, как на соревнованиях сушек с мигами.
А в других искрила бытовая сноровка, маска несклонных к работе мозгом разгильдяев, но полная неспособность запутаться в логических конструкциях и удивительная способность сразу давать рабочую модель, в которой все так до скучности просто и ясно, что забывается, а в чем же был тот новый, неожиданный и трепетный вопрос? Или, лучше сказать, чем же он был так волнителен. Зато они в любой момент могли так преобразовать эту модель, что от интерпретационных последствий можно было умереть в истерике.
Друг с другом они не спорили. Хотя иногда мне кажется, что все глубинно-проблемные вопросы первой группы могли в двух предложениях решить вторые, и все неанализируемые глюки в дебрях системы вторых могли бы погасить первые, просто сместив целеполагание. Но они никогда не спорили. Пили да. Вместе. И по отдельности.
И вот эти две галактики не пролетали друг сквозь друга. У них был один цент тяжести. И они вокруг него вращались. Она были как две страны, не то чтобы экзотических, совсем нет, но красивых и суверенных. У них был очень разный, но молодой и здоровый цивилизационный базис. Как некоторые говорят. Мне было в них тепло и спокойно. Наверное, я был там атташе из другого полушария.
А Дима ходил между ними в телогрейке. А зимой в валенках. Я тоже хотел такие валенки всегда. И сейчас хочу. И куплю. И он ходил без шапки. А я в шапке. Он ходил с резинкой на хвосте, а я стригся сам и коротко. А потом, когда я взлетел в небо, я тоже хвост отрастил. И вот теперь я тут один с хвостом. А ребята не приезжают. Словно бы этот сон мне перестал сниться. А когда мы первый раз колбу от кальяна разбили. У меня на веранде. Пальцы еще двигались мерзло. Было страшно домой ему идти. А что мы такого сделали? Она выпала на пол и разлетелась. Вода даже растечься лужей не успела. Минус тридцать было примерно. Так и замерзла в форме плоского вулкана. На полу. А пар затуманил все мигом, мы еле дверь нашли. И мы с Димой не говорили ничего. Но мы знали, что интерпретация наших оплошностей может быть избыточно резкой. Ира сказала, что мы дебилы, и это назло ей, и это стекло ценней, чем если б его сам Тутанхамон выдул и ей лично подарил. То есть карма наша все. А я и не пошел. Дима сам пошел. За новой колбой. Я зато на веранде мерз. А мог бы в дом войти. Потом мы уже новую скотчем примотали. А туман, он не уходил. Мы там говорили о разном. О том, что тщетность бытия, совсем не исключает его ценность. А на фоне любой бесконечности ничто не является точкой. Или об этом, но поконкретней. Или о другом. Я не помню. Только мы не видели лиц друг друга. Туман был, а Сергея не было на тот раз, мы сами все готовили. А угли у меня прятали. Под тахтой. С банкой консервной. Я хоть в шапке был.
Я тут в поле наше вышел недавно. На костылях, кстати. Дорогу как раз закатывали. Я тогда на паркетнике своем доехал до начала грунта. Вылез из машины и покостылял туда. Сначала вниз через болотце с ирисами, потом вдоль сосняка с муравейником в рост, потом через ручей и наверх на поле. Смотрю, березки то, что травкой были - уже к небу тянутся. Уже нет той глади, по который мы с воем, как водометные катера, чертили следы, словно тушки в небе, в которые нельзя было войти дважды. Только колея под сухую погоду и приподнятую машинку. Я выкостылял наверх, прошел метров двести и сел в колею. Березки вокруг молодые к небу тянутся. Все поле мне закрывают. Я лег назад, костыли рядом положил. Дима сразу приезжал, если что. Если сел. Пока трос вытащишь, пристегнешь, глядишь - он уже. В телаге, с хвостом своим. Цепляет к себе. Или свой шланг достает пожарный. Он долго нервучий и длиннее был моих десятиметровок на 10 тонн, сплетенных в косу из трех. А тут я понял, что он не приедет. Словно на грудь наступили. Лежу, слезы прям вбок текут. Березки эти в небо тянутся.
Воздух такой ароматный там был на поле. Летом, когда мы заезжали через поле с Витей. А Марисол и Рауль доживали свой удивительный день до конца в их удивительной битве, и было уже темно-темно, и мы въезжали в траву, а она цвела. И отражала свет фар. Желтые грозди, фиолетовые колокольчики и серебристая бахрома - это словно миллион лет назад, когда динозавры.
Папа гнал через поле всегда, как на катере по воде. Мы подпрыгивали, и я часто влетал в потолок. Если мы были летом - еще светло было слегка. И мы вылетали из колеи и ехали прямо через малюсенькие березки. Они под нас подгибались. И иногда он мне разрешал ехать на капоте. Тогда он не гнал. А если снег был, то мы ели сугроб носом, и он вылетал сзади. А однажды он с Димой наверху, как всегда до ночи сидел, а мы с Максимилианом сами внизу печку сделали. Было не очень тепло на улице. Мы заложили дрова, тяжелые, и спать легли. Папа потом нас с утра в окно высовывал - мы все никак проснуться толком не могли.
Дрова очень отличаются. Возьмешь дуб - он как ядерный реактор. Возьмешь осину всякую - как пару газет сжег. Вот дети один раз дубом забили камин, а мы с Димой на кухне его сидели. Обсуждали. У него всегда 15 было. Я в куртке сидел обычно. А он и Ира мол - это нормально. Бодрит. Я вернулся, - угара нет, конечно, но угли на пол камина краснючие. Думаю, как можно было туда столько впихнуть. Витя с Максиком спят. Все скинули с себя. Мокрые. Я лег, просыпаюсь - ну, просто сауна. Я мокрый насквозь. Еле сполз с кровати. Все отрыл, что можно - все окна - а их три в комнатке, все двери, чтобы сквозило. Ветра нет. А дети не просыпаются нормально. И абсолютно мокрые. Смотрю - на градуснике 60. Я их в окно вывесил. Фу, как прекрасен прохладный наш лесной, ароматный, ночной воздух. Жуть.
А тандем мой у Маэстро Стаса где-то на полке лежит. А может на полу где-нибудь в кладовке у них. А может он у Маэстро Миши дома. Где же там мой тандем? Старенький клубный тандем. Но еще рабочий! Снимут железки у меня с ноги. И мы полетим. Дима! Ну почему? Глупо, конечно, так говорить! Нехорошо, может быть.
Я временами вижу, как мы бы летели над лесами, вглядываясь в полянки впереди и решая - дотянем или развесимся, колбасились бы в узких термиках, тянулись в облака и пугались, когда начинало бы сосать +5 или больше, смотрели бы на игрушечные домики внизу и ежились бы от холодюки наверху и от мурашек при виде ЛЭП внизу. Эх! Я вот влетал в облака сколько раз. Один. А ты вроде бы где-то есть, вроде бы рядом, но слезы все равно появляются. Ничего с этим поделать невозможно.
Я обязательно улечу. Снова. И не один. Мы возьмем с Ольгой вкусняку какую-нибудь. Выкрутим где-нибудь под Подольском, там, говорят, лебедку ребята ставят, и рванем на север к нашим полянам. А там, где нам приземляться? Ужас! Березки-то на поле уже не травка, уже в небо тянутся. А на наших полянках ни клочка уже - все повыкупали, одни крыши, да яблони. Под Ярцево можно. Там перекопали. Жмых засадили какой-то. Типа культивируются земли. Там Витька свой первый купол поднимал. Мы с ним еще чайниками совсем ходили. Наземили. Смешно. Столько радости - три секунды удержал. А теперь Витя сам инструктор. Держит купол хоть лежа, хоть с колен. А Дима еще здесь был, с нами. Я его звал, но он так и не вырвался на поле наземить. Не торопился он в небо. Он вообще спокойно действовал. Когда надо было действовать. Не суетился. Он именно действовал. А были вещи ему не подвластные. У всех такое есть. Но в небо он хотел. Все индейцы хотят в небо.
Но мы с Ольгой еще дальше улетим. Будем лететь дельфинчиком под облаками. От облачка к облачку. То залетая, то вылетая. На треть снизимся, догоняя следующее облачко, не больше, как Маэстро говорил, и опять вверх в бахрому облаков. И потом мы найдем эти леса. И там будет полянка с камнем. Большим. Обязательно будет. И мы туда приземлимся. И мы там встретимся. Он будет сидеть и улыбаться. Меч рядом, наверное. Но это не Дима будет. Может мы и его встретим. Этого я не знаю. Он ведь знал, что я прав, что это не выдумки все. Это не просто объяснить.
У меня тоже есть валенки. Но не такие как у Димы. У меня без галош. Я не знаю где их брать. Поэтому я вьетнамки скотчем примотал снизу. Но все же это не так здорово. Но вот, когда мы на новый год эстафету устраивали у нас по снегу, он в своих, как по луне в скафандре. Но все равно мы в футбол выиграли у детей. Один раз.
А когда на новый год, по традиции, сразу после курантов, толпа из их дома вываливала и встречалась на дорожке посредь домов с толпой из нашего нижнего дома, на фейерверки, столько радости было! И обычно опять какой-нибудь леший мешок с подарками тырил. Пока мы на салют глазели и фонарики в небо запускали. Кто с кем. Китайские. По два на купол. Они так долго разгораются, наполняются горячим светом, ты их держишь вдвоем, держишь и отпускаешь. И они улетают и не возвращаются. Исчезают и не возвращаются. И светят все тише и дальше. Мы с Димой запускали в крайний раз.
Но дети лешего всегда догоняли, и он позорно скрывался в лесу. Такую кучу подарков каждый раз спасали! Я такого никогда не видел. Все толкаются, пока из сугроба вылезешь со всеми пакетиками, все по тебе пройдутся. А начинается новый год в разных домах с перебежчиками и делегациями. А до этого еще веселые старты, я бы сказал, веселые визги. Глотку сорвешь, снега наешься и к каминам. А потом, после курантов и салюта, все как бы сливалось - свечи, фонарики, снег, елки, дорожка эта между домами нашими, смех, песни, тени, камины, признания, Ваня со сказкой своей, подарки опять же, петан на снегу. Фонарики улетели уже. Они не возвращаются.
А я вцепился тогда в этот огонек в дымке. Ветер восточный был. Стою, задрав голову. Дети разбежались уже. Потом взгляд Димин почувствовал пристальный. Сбоку. И слышу, поскрипел медведь валенками в дом по снегу. В телаге своей. А я все вглядывался, вглядывался - то ли есть точка, то ли нет уже.
Папу-лошадь мы поймали быстро. С таким мешком по сугробам далеко не уйдешь. Потом в этой морде резиновой и так ничего не видно, а ночью он рванул по прямой мимо зимника и в забор. Там мы его и завалили. Мы такие письма деду морозу катали, тут Хусейна обгонишь. А квест с записками мы вообще легко. Что там они с Димой от нас спрятать могут? Где? Потом они поорали и в петан пошли играть под фонарь в сугробах. А мы в крокодила у печки. А потом Ваня с Петрушкой своим театр делал у Димы в доме. Забавно. Так и заснули, кто где.
Не все. Только реконструкторщики звали его индейцем. Университетские - башкиром. А экспедиционщики звали его Че. А Че был наш человек. Хоть он и белый был сам, не индеец. Дима был похож на него, когда лежал. На спине. У меня тогда не было длинных волос. Меня сразу резануло, «Вообще-то это я индеец» - подумал я. Я из племени Шеванезов. Наш лагерь был за оврагом над речкой. В Битцах. Напротив дома. Мы ходили на «Виниту Сын Инчучуна» 7 раз. Ну, сколько шел, столько и ходили на первый сеанс. Каникулы были. В Витязь. Всем племенем. На первый ряд. С луками прямо. Рамок не было. Никто не парился по этому поводу. Сколько опыта было приобретено (навыков социализации) в этих битвах с пиратами и Сиу (конкретные отморозки были с 45го, старше намного). Такие навыки партизанской работы приобретались! Я потом старше вырос и понял, дело не в Шеванезах. Я просто индеец. Индеец - и все. А Дима - это я не сразу понял. Что он индеец. Он щурился и из лука моего стрелял тоже. Но он ножи метал. Он же мечи да латы всякие тренировал. Кинжал и плащ. Вон они в театре сколько лет робинзонами работали. То есть робингудами. Разбойниками на опере. Когда драться надо было. А мужики другие пели громко. Иоланту. А я в ушу с мечом пробовал китайским - ну, так себе. А лук я брал словно я с ним в прошлой жизни родился. Я его просыпаясь нащупывал. Машинально. У нас в подвале сборники поселились в школе. Лучники. Меня просто колотить стало. Я понять не мог. Времени не было совсем, но я к ним спустился раз, как в пещеру. Там главный мне лук дал, говорит: «Вон мишень - стреляй». Я лук первый раз такой настоящий в руки взял. У меня трепет священный по руке пошел. Смотрю на него, мол, как чего. Он мне стрелу дает - «Давай, не думай», говорит. Вдруг мысль исчезла. Рука поднялась, я как дал в центр. Он посмотрел как-то так, лук забрал, говорит - «Давай в сборную, Антонио. Бросай все.» Я испугался что ли, не знаю. Ушел. Но не в этом дело, когда индеец. Лук ни при чем - это так. Он экспедиции водил всю жизнь молодую. Я людей в горы да по лесам. Мы в палатке - дома. Нам спокойно там. Легко. Радостно. Ну, мы вообще-то спокойные, надо сказать. Не истерим особо. А дома - мы как бы не дома. Хотя дома. Но не так.
А дома наши разные, как и мы были разные. У меня пространство и тропки, цветы всякие, кострище и бревна вокруг. Домик маленький, тепленький. Два точнее. Еще желтый над гаражиком. По разным углам полянки моей. А у него прямо домина. Три этажа. А выйдешь - лес дремучий. Сразу стеной. Участки у нас сдвоенные, одинаковые, большие то есть. У меня луг просторный с хижинкой, а у него лес непролазный с замком. Они деревья не рубили вообще. Там у них пройти через участок было нельзя. Во первых, буреломы и подлесок цеплючий. Ели ветвями переплетались, лапами. Боком не влезешь. А во-вторых, там еще яма была сливная. Один туда канул. Ваня, по-моему. Решил пройти через лес на участке. Втиснулся меж лап, потерялся и провалился. Сам вылез как-то. Там и не слышно, что ори, что не ори - как в вакууме. Дима говорил - «Мы гномы. Мы дом строим в чаще и вокруг ничего не меняем, зато дом разрастаем. А ты Эльф. У тебя наоборот». Мы у них в доме любили сидеть в зале с камином. После того, как трубу сделали. Там книги, мольберты всякие, принтеры и стол большой. Потом туда сергееву картину повесили, где озера с камнями, фотографическую. Там каждый лишайничек на дальних камешках по ворсинкам виден. А на улице мы у нас сидели. Цветы разные, колодец, беседка и костер. Птички всякие.
А дыма мы не боялись совсем. Он на нас дымил. Или на других дымил. Не знаю к чему я это вспомнил. Мы у костра подолгу могли сидеть. Бесконечно. А черный чай Дима не пил. Зато я пил. Он пил зеленый. А я тогда с цигуном маньячил. Там же все китайцы у нас такие великие были. По этой линии. Зеленого чая я напробовался. Я даже сорта различал. И имел. Но несмотря на всю магию китайской культуры, ярмо травы с этого зелья я снять так и не смог. Сам Чэн Хун Бин даже жил у нас. И Дина с группой своей цигунистой. А Димы не было тогда, он в Долине Царей копал. А Лао Цзы звонил по мобильнику раз. На веранде моей, где мы колбу ирину от кальяна кокнули. У него день рождения был. У Лао. Мы за столом все сидели, обедали. Чэн еще сгущенку на огурец соленый намазывал. Вот Лао с дининого на чэнов и позвонил. Чэн сначала не понял, что это. А потом как вспрыгнет - «Это Лао Дзы!», и все березы вокруг зарядил. Мимо проходишь - волосы дыбом встают. В общем каждый свое пил. А дым нас не ел. Просто обтекал нас. Мы молчать могли тоже. А Дима не звонит. С той зимы.
