Марина содержала восторг и скепсис в одном флаконе. Неповторимый аромат кувшинки. Она носила «люсиновскую» обувь. Пытаясь описать ее, Шмелев сказал, что это ботинки от брелка. Ей было четырнадцать.
Лагерь отдыхал, и запах костра сливался с журчанием ручья и шорохом в кронах густого леса.
Умиротворенность в обрывках доносящихся от очага фраз говорила о неизбежной близости ужина. Было свежо и уютно. Обустроившиеся собирались у огня, глядя на его игру, на спокойные умелые действия готовящих, на отставленные плоды их мастерства, излучающие пар и пьянящий запах. И готовый к рекламному снимку вид рассыпчатого плова из гречки в открытом кане.
Марина подошла просто. В ее прямоте была непосредственность юности, чистой и светлой. С ложкой в руке. И также естественно спросила: «Ну, что? Готова еда?»
Первым нашелся Саша. «Да» - сказал Саша – «Еда готова. Ты в ней стоишь».
Люди думали о разном. Об Архимеде с его объемом вытесненной жидкости равным объему погруженного в нее тела. О другом. Но молчали.
Марина опустила взгляд медленно. Осторожно.
Как она не задела края кана? Костер бережно играл пламенем и потрескивал сыроватыми дымными дровами.
Ели как всегда, с наслаждением почти сладострастным. Жмурясь от удовольствия. Меняя положения у огня. Подкидывая поленца. Облокачиваясь на плечо соседа и утыкаясь в него, когда дым испытывал свое любопытство. Передавая миски с добавкой и кидая друг другу чеснок.
Ведал ли дым как может быть восторг и скепсис в одном флаконе? Узнал ли он этот аромат?
А чай. О, этот чай на костре!
