Свято-Успенский пещерный мужской монастырь основан византийскими монахами-иконопочитателями не позднее VIII века. Расположен в урочище Мариам-Дере (Ущелье Марии) вблизи Бахчисарая.
Дело не в том, что мы были уже не раз в каньоне и в пещерах. И в колодце этом на Чуфуте я висел на решетке. Там крышка была из арматуры просто. Можно было сверху пролезть. И висеть над черной бездной. В ад. В артезианские глубины, из которых пещерные люди черпали воду во время осады. Психи, в общем.
То есть мы пошли не в пещеры. Леша, Юра. Михайлов еще. И не смотреть на красоты загадочных каньонов. Мы просто пошли потому что весна и нам уже было лет под двадцать. Елки-палки. А дети, как мы когда-то, остались в школе, в спортзале, на полу тусить, свои ночные песни петь. С учителями.
А мы через забор перелезли. Не потому что выйти не могли дверью. Так просто. И вниз до Чуфута. А там направо в каньон. Мимо сумасшедшего дома. Где-то он там в деревьях всегда был. Это все помнили.
Никого не встретили. Ни девчонок, ни местных. А годы то какие были! 90е. Они самые. Поэтому не то чтобы реставрации, там вообще ничего не было. Ни замка, ни асфальта нормального. Как же хорошо, что в эти годы мы были в том возрасте, когда силы бьют через тебя ключом и выплескиваются наружу через все щели. И ты можешь спать на земле, висеть над бездной на арматуре, не спать неделю и не замечать, что кроме хлеба – требуется еще другая вкусная еда. Жизнь прекрасна и впереди. А от разбитого асфальта тянет теплом, и запах цветущей акации и миндаля кружат голову, и воздух наполнен весной.
Они пошли дальше по ущелью. Леша, Юра. Михайлов еще был. В зияющей черными дырами окон скале Успенского монастыря не мерещились юбки совсем. Там было холодно и сумрачно. Это привлекало меня.
Я поднялся по лестнице, туда-сюда, и дошел до входа в зал. Это уже на хорошей высоте было. Решетка чугунных ворот скрипела. Замков в то время не было нигде.
Я отскрипел дверь вправо, зашел в сумрак галереи. Большая была. Справа на стене фрески какие-то стертые до совсем. Слева вот окна. Среди них, ближе к входу дверь на балконный выступ. За балконом пропасть. Только на нем ограждения не было. Просто кусок скалы выступал обтесанный. Метра полтора в ширину такой карниз. Выходишь, если ты псих нормальный, и вправо можно пройти метра три. Там лучше стоять прижавшись к стене. Порывом может сдуть. Можно сесть на край и ноги свесить.
На той стороне вторая стена каньона. А внизу там не видно дороги толком. Темно, деревья, еще как-то. Их не видно, короче. Только слышно было сначала ржач или так слова. Потом они ушли дальше. Леша с Юрой. И Михайлов с ними был. А я тут остался.
Посреди там еще колонны были держащие как бы свод. А внизу гробы. То есть ниши в полу. Они так на всю длину и были. Одна за другой. Ближайшая могила была метров в 5 от входа. Чернела просто полосой. Там тыщу лет уже никого не было. Разграбили бог знает когда еще. Пустые в общем. Просто каменные ниши в полу.
Я на балкон вышел, сел на край, флейту достал и мне такие темы пошли! Аве-Мария, Пастух, конечно, Кондор, и почему-то из лебединого озера медляк красивый самый. А оно же отражается от скалы напротив. Звук гуляет в каньоне. Ревер полный. Крышу сносит сразу. А потом внутрь зашел и давай там дудеть. А там еще гул галереи этой в скале высеченной эффекта зала добавляет. Я просто улетел.
А потом уже прохладно стало. А были мы в штормовках. А штормовки были тогда как положено. Лен. Лен и все. Капюшон. Балахон такой серо-зеленый до колен. Темно-серый. Это важно.
Ох уж эти штормовки наши старенькие! Как родные. Как кожа своя. И в жару 40 и в мороз 20. Ну да ладно. Мы теперь в кордуре разноцветной с гортексом ходим.
И вот тут начинается история.
Ну, надуделся я и думаю спать пора. Прохладно. Мышки летают, как тени. Тихо. Уже зябко даже. Лег под окном. Все равно холодом тянет. Ветер. Капюшон, понятно, воротник, все поднял, подзатянул. Все равно холодно. Тянет ветром от входа.
Ну, я, понятно, в горб и лег. А там теплее, не дует. И совсем хорошо. Дремотно. Мысли поплыли в бездну небесную, закружились, разбрызгались тысячами звездочек разноцветных. Слышу, идут.
Сразу было понятно, что спать не дадут, но боятся. Идут тихо, шептаться даже боятся. Молодые. Дверь заскрипела. Подождали чуть и начали входить. Слева фрески обветшие, справа ниши окон и тьма заоконная, спереди галерея с колоннами в тенях. Мышки эти еще мелькают как тени в воздухе. Молча. Каждый шепот тысячей откликов отдается. Каждый шаг сотней шорохов. Ну, я и сел. Как был в капюшоне затянутом. Медленно так, спокойно. Сел, повернулся в их сторону. Рассмотрел их. Два парня и две девушки. Стоят, но сознания уже нет. Я поднялся тихонько, но по-хозяйски. К ним приближаться не стал, упадут. Отошел к окну ближайшему рядом с дверью на выступ надпропастный. Обратил свой лик капюшонный к ним и услышалось им: «Идите сюда». Но рукой я им показываю, мол не ко мне, а в дверь. На выступ балконный. «Тихонько, покойно, ко стеночке прижимаемся». Ну они и пошли. Медленно. Друг за другом. Вышли, прижались, стоят. Я флейту достал. И все аве-марии с пастухами вперемешку проиграл. Сам чуть не вознесся. Опять этот ревер по каньону, эффект хола в галерее. Ваще! Крышу сносит, конкретно.
Затих и я. Показываю им рукой мол: «Выходите, дети, идите с Богом». Они так тихонько-тихонько пошли. Ни слова не выронили. Мимо меня так, бочком, бочком. Остановятся каждый, ладошки сложат и кланяются. Благословил каждого. Ушли.
Спать накатило уже реально. Зарылся в гроб. Затянулся. Сверху тянет, холодок по полу галереи скользит, а в нишу не заглядывает. Закрутились образы в спиральки, полетели к звездам разноцветным. И тут уже тормоза, мотор явно вазовский, двери бум-бамс, рейв, ытс-ытс-ытс, «Ну, чё! Хы-хы! Давай уже телки, не дрейфь, …, вот лестница! …» Ну и другие слова. На девятке приехали. Ну все как положено. Тоже два мужских голоса – два женских. Подвизгивают. Слова разные.
Я лежу. Они по лестнице шли громко. И слова разные. Что-то там еще допили. Дверь нашли. Заскрипели, галерею увидели, стали вваливаться. Но тут сумерки. Надо приглядываться. Не рванешь вперед. Понятно, что ничего не понятно в этом пространстве с облетевшими фресочками справа, тенями и колоннами впереди, темными проемами окон слева, дверью в пропасть какай-то рядом. Мышки тенью мелькают. Они и сгрудились перед решеткой. Гудят, ржут, пальцами водят. Бабы повизгивают. Ну, я и сел медленно так. Привычно уже. В капюшоне.
Они как дух испустили. То есть я стал переживать даже – они дышат или как. Мужики, как положено, с цепями на футболках. Один быкастый с шеей, другой верткий, умный, крепкий пацан. Девчонки на каблуках и в юбках кожаных. Застыли кто на какой фазе дыхательной был – так и встали.
Переместился медленно на приступ окна. Идите, дети, говорю. И, как и тем, показываю рукой куда им выйти надо. Я прям проникся к ним бережным чувством сразу. Аккуратно, показываю, прижимаемся к скалке-то. Ну, они вышли молча. Дышать как-то начали, но тихо. Я флейту достал. И понеслась Аве-Мария с Чайковским медляком. Сам опять улетел. Красиво звучит, ничего не скажешь. Потом показываю им, мол все, уходим.
Вот они также мимо, бочком. Тоже поклонились и ушли. Всем самого светлого пожелал всем сердцем, однако. Как они по ступенькам спускались я даже не знаю. Ботинки чтоль сняли. На цыпочках? Там в этих сводах каждый шорох громом раздается. Даже двери в машине они закрыли как-то как в иномарке. На нейтралке скатились задом. И потом уже завелись и уехали.
Меня уже никто не будил потом. Мышки летучие молча тенью мелькают. Только мои под утро. Леша с Юрой. И Михайлов еще был. Знали, что я там. Смешные, родные, довольные. Зовут, мол, хватит дрыхнуть. Я спустился к ним, и мы вернулись в школу. К детям и к нашим любимым учителям.
А эти мои, Лёша с Юрой и Михайлов еще - во, говорят, как твоя флейта звучала! Кайф! Звуки по каньону гуляют, вибрируют. Красота!
Кто же там в этой могиле был? До меня. Вот он меня и хранит, психа. Я так думаю. Я так верю.
