Дорога
Мы шли долго вдоль рек и по плато. Бархатные кедры и карликовая березка. Птичий щебет невидимых сусликов из лабиринтов камней. Резиновые подберезовики и шампиньоны со вкусом трески. Есть хотелось.
Есть хотелось всегда. Даже после порции талкана на перекус, пьянящего запахом поджаренной ячменной муки и топленого масла с чаем. Есть хотелось. Но мы шли. Шли и спали. Молчали у костра и купались в бурлящих пузыристых ваннах вдоль стремительных вод. Разных рек. Смотрели из разреза палатки на россыпи звезд. И засыпали в квалофиловых спальниках. На пенке двухслойке. На земле. Поднимали друг другу рюкзаки и шли. Автономка на 45 дней весит поначалу.
Мы терпели подъем до хребта. Натыкались на дождь или снег. Он бил нас по глазам. Но каждый раз мы подходили к тому краю. Откуда открывалась другая сторона. С пиками бесконечных гор. Ледниками и реками. Только рек видно не было. Иногда мы забирались так высоко, что видели сам Тибет. Восьмитысячники? Да. Очень далеко. Мы сидели на вершине. На камне. Под мокрым снегом, и смотрели на обитель летающих монахов. Где-то на том конце монгольской равнины. Или так нам казалось. Но было похоже.
Мы не видели людей. Совсем. Не видели людей месяц. И наши рюкзаки уже были много легче. А ноги крепче. Мы шли часов по 10-12. Это не было так трудно.
Двумя месяцами раньше, на полу, мы дочитали статью о поисках потомков Заротуштры. Арийцев. Голубоглазых и светлых. Потерянных в лабиринтах истории. Но оказывается они нашлись. И были они там. В горном Алтае. Истинные. За Курайским хребтом. Севернее чуть. Километров на 200.
Купили двухкилометровки. Расстелили их на полу. Там же. На Университетском. В двухкомнатке, построенного пленными немцами доме. И провели трек. Прямо с трассы. Чуть не доезжая Монголии и вверх. Мы умели. Там был домик. Квадратик такой. В лесах кедровых. На границе плато. В смысле, что там была цель. От него мы провели трек назад. Дугой на трассу. Чуть не доезжая Монголии. Мы умели.
Мы не верили в потомков. Мы не читали Заротуштру. Мы просто собрались. Грамотно, без мяса, килограмм по 50 на брата и взяли до Бийска.
Есть хотелось. Но это не было дискомфортом. Было красиво и высоко. Даже внизу. И тихо. Даже сквозь грохот рек в сужениях скальных и гул ночного ветра в непогоду. Было спокойно. Мы подошли к Башкаусу. И там был мост.
Там был мост. Это строение. Мы не видели плодов рук человеческих уже месяц. Река неслась как низвергающийся океан. Как сила миллиона слонов. Мы прошли над ней. Там была дорога.
Дорога вдоль реки. Но людей не было. Откуда им быть. Дорога - это лошадиная тропа, только пошире.
Мы прошли вверх пару километров и повернули влево. Из этой ложбины надо было лишь взять вправо по ущелью. По козьей тропе. И оставалось лишь оно — финальное озеро на плато. Потом влево вдоль леса. Потом дом. Потом назад. Мы не верили в потомков. Мы вообще никого не встречали. Хотя…
Нас было двое. Из Горноалтайска в пазике на трассу с нами сели женщины, алтайцы и молодежь. Молодежь мужского пола. Чтобы ехать к границе с Монголией. Долго. Очень долго. Мы знали, что нам предстоит с ними общаться. Нас было двое. Их было семеро. Но у них было. С собой. Довольно много. Мы сели впереди. В окружении алтайских женщин и девиц с тюками и тоской в глазах. Наши рюкзаки заняли все место между сиденьями. Поэтому остальные корзины легли нам на колени, плечи. Мы поехали и оно началось. «запомни меня молодой и красивой!» Неповторимое творчество группы «Хмурый октябрь». То есть из динамиков мы начали прослушивать их незабываемые пять песен. Громко и на автоповторе. Это не был антипод «Ласкового мая». Это было похоже, но это был стеб. Однако водитель, видимо, так не считал. Наши нервы были довольно железными. Но «Хмурый октябрь» был тоже не хухры-мухры.
Ребята пили последовательно. Из горла. Одну за одной. Градус повышался, «Хмурый октябрь» выл на десятых повторах, тюки с девиц падали на нас, бутылки вылетали из окна, мотор ревел и грелся, пот лился, интонации сзади подходили к апогею. Мы точно знали изначально, что апогей будет. Особо мы не паниковали. Нас было двое. Их было семь. Мы были не их. Апогей настал. Голос окрикнул водителя. Водитель остановился на горной зыби. Молодежь пошла на выход. Мы были готовы.
Но они поняли, что они не могут. Они поняли это на полавтобусе. Переваливаясь через тюки и ноги девиц они прошли мимо нас, вышли в дверь, выстроились в колонну вдоль автобуса лицом в пропасть. И согнулись пополам. Алкоголь очень трудно дается алтайцам. Автобус не стал их ждать. А мы вышли не доезжая Монголии. Автобус исчез. И мы пошли вверх.
Встреча с потомком
Мы повернули налево и углубились в ложбины. Скоро нащупать тропу и вправо. К озеру. Еще есть время до темноты.
Он выехал из леса в сопровождении алтайца и десятка овец. Голубоглазый, белый, желтоволосый. Подъехал, открыл затвор, показал патрон, взвел и направил на нас. Второй был большой и квадратноголовый. Он сделал тоже самое, остановившись в двух шагах сзади и справа от потомка. Они спешились, не отводя винтовок. Наша смена позиции была понята адекватно. Они разорвали дистанцию. Ситуация стала без шансов. Пальцы были на курках. Лица были спокойны. Однозначны.
Мы сказали, что алкоголь весь не отдадим. Нужен в медицинских целях. А он для этого и брался. И мы тоже панику не демонстрировали. Порешили на двух из трех баночках спирта, блоке сигарет и всех сигарилах. Микросигарки такие с мандштучком. Они сели на кобыл, отвязали бараний бок и кинули его нам. И уехали. Мы не ели мяса. Тогда не ели.
Темнело уже скоро. Надо было искать лагерь. Мы не говорили. Мы вообще мало говорили с Сашей. Так, пару слов. Но мы очень много говорили без слов. Сколько же слов мы сказали за месяц? Сто? Или меньше. Но как же мы много обсудили за этот месяц. Как-то так.
Не смотря на отсутствие дрожи в руках или повышений сердечного ритма, мы знали, что мы сильно аффектированы этой встречей. И это точно не эйфорическая реакция. Нам хватило общения с людьми. Потомков мы нашли. Одного. Остался лишь домик и назад. Хотя мы знали, что такое уже вряд ли повториться. Как-то знали. У нас не было винтовок. Мы были единственными двуногими на пространстве в радиусе 200км без винтовок. Нас это не смущало.
Бригада
И мы пошли вверх. Скоро темнело. Костер мы услышали километра за два. Носом. Мы не думали сворачивать с тропы. Но нам уже хватало общения.
Они сидели вшестером вокруг костра и чана с лапшой. Справа у склона. Из кошары шел дым. Из двери. Топилась по черному. Они не были белобрысыми. Никто. Мы сошли с тропы, подошли, сказали слова приветствия, посмотрели в их ясные глаза и отдали им бараний бок. Шесть пар глаз замерли на нас. Спокойно, молча. Мы почувствовали себя на флюрографии. Но это мимолетно, вскользь.
Они не вызывали опасений. Они и были теми условными аборигенами, встретить которых, нам бессознательно мечталось на этом месячном одиноком странствии. Загадочных, умудренных тайгой и горами. Получить от них парочку тайных знаний, гениальных таежных методик и почувствовать скрытое признание наших подвижнических успехов. Но, конечно, бессознательно. Да и есть хотелось. Есть хотелось всегда. Хлеба. Он приходил ночью, он приходил днем. Образом, памятью, желудочным соком. Пища богов. Но не в этот раз. Нам очень хотелось уйти. Чистая психология. Посттравматическая.
Но уйти сразу мы не могли. Пара хлестких перекрестных взглядов, и мы поняли, что состоялась очень содержательная беседа. Посылы исходили от крепкого не старого мужчины с очень светлым и очень смуглым лицом. Тонких правильных черт. Они все были чем-то похожи. Он проконсультировался с четырьмя ровесниками и отдал распоряжение Андрею. Ни одного слова мы не услышали. Андрей вскочил и через секунды наше мясо готовилось на палочках в тонкой нарезке прямо на открытом огне. Андрей был высокий, богатыристый и молодой. Все палочки ловко завращались и заскварчали на огне. И мы были приглашены к трапезе.
Наш условный пост пришлось нарушить. Отказаться было как-то не правильно. Мы съели по тонкому куску жаренной на огне баранины. Получили по миске божественной лапши и хлеба. Много хлеба. Беседа началась.
Мы до сих пор не понимаем одну странную деталь. Когда сидевшие у костра алтайцы открыли рот, мы услышали речь московского диктора. Хотя мы слышали потом их беглый алтайский говор. И он, очевидно, был им родным. Но пробивало до мозга костей не это несоответствие. Стилистика построения предложений. Московский профессор так бы говорил, да. Но не алтайский охотник.
- Добрый вечер, молодые люди! Рады видеть вас у нашего скромного очага. - Это было первое, что мы услышали. Без малейшего оканья. Без нотки акцента. Что-то пробежало по спине.
И вот мы сидели у костра и поддерживали светскую беседу о том кто, откуда, как шли, реверансы к местным красотам и вкусноте еды. Мы не хотели оставаться. Мы сообщили об этом сразу. Мы вежливо и строго отклонили приглашения.
Лапша доливалась, хлеб отрезался, слюни текли. Но мы не планировали оставаться. Мы выразили эту мысль однозначно. Сумерки спускаются в горах быстро и тут же сгущаются в ночь. Кобылки фыркали из ниоткуда.
Чай был тоже очень вкусным. Пространство в животе закончилось. Оставалось встать и начать прощаться. Он повернулся к нам, уперся в глаза очень и очень спокойно и на тон ниже произнес: «Что случилось?» И нас прорвало.
Они слушали молча. По их лицам пробегал холод и сталь. Они обменялись взглядами, тремя-пятью словами на алтайском. Два из них, видимо, были имена. Нам показалось ужасным будущее наших предыдущих собеседников.
Но мы собирались прощаться. Однако, в ходе светсткой беседы, мы спросили о том квадратике на карте, о домике, который был условной целью, поворотной точкой нашего путешествия. И вот тут мы услышали что-то важное, интересное, но что не помню. Разговор был искусно отведен от темы. Про себя нам было рассказано, что они есть бригада. Бригада на покосе. Им надо успеть накосить из того мизера, что тут можно найти на полянках сена для лошадей. Или для коров. Не помню точно. Помню, что лошади зимой ходят сами и копытят траву под снегом. А потом приходят домой. И только кобылы. Где же бродят жеребцы? Не понятно.
Топот мы услышали в тот момент, когда наша воля собралась дать импульс нашему раздувшемуся животу в сторону тропы. Из пелены ночной появился спешившийся всадник. Он приехал оттуда. Сверху. Где на карте, в 40км был заведомый квадратик. И озеро по дороге к нему.
Его взгляд осмотрел нас, мы поздоровались, и потом он встретился с глазами ведущего. Они помолчали пару секунд. Он обернулся к другим. Взгляды стреляли молча и быстро. Потом он голосом московского диктора произнес: «Мне нужны двое. Сейчас». Двое встали, взяли винтовки, котомки, попрощались с нами и ушли с ним в ночь. Топот копыт растворился внизу.
Настало время приподнять раздувшееся пузо и откланяться. Бригадир повернулся к нам и, глядя в глаза, сказал: «Молодые люди! В силу непредвиденных обстоятельств мы лишены двух работников. Не могли бы вы завтра восполнить их отсутствие на покосе? Время до снегов остается мало»
Вариантов не было. Но в кашаре спать мы отказались наотрез. Несмотря на добрый смех по поводу ночных морозов. Мы поставили пулубочку чуть ниже, и уже заструился сон в наших теплых, сверхтеплых квалофиловых спальниках, как в проеме у ног появилось огромное, тяжеленное и мохнатое. Андрей запихивал нам в палатку овчинное длинношерстное одеяло. Оно превосходило площадь палатки в два раза. Мы мгновенно оценили риски и в четыре руки и ноги создали обратное выпихивающее усилие. Но сила богатырская превозмогла. И мы оказались накрытыми горой кожи и меха. Выбросить дар заботы о нашем комфорте на улицу мы сочли бестактным. И до утра обтекали потом в немыслимой сауне.
Покос
Объевшись вкуснятины, мы поднялись на покос. Он был тут же. Метров 50 повыше. Огурец такой лысый на склоне. Травка реденькая, жиденькая, низенькая. Косить надо филигранно.
Нам выдали две косы. Тонкие. Бруски не дали. Зачем москвичам бруски. Что они знают про бруски. Мы остались, и это главное. Наше пограничное состояние они вычислили сразу. И были правы. Нам нужен был отдых.
А уж про покос вычислили мы. Шоу «Москвичи с косой» предполагалось увлекательной телепрограммой. Но они не учли одного. У Саши 2 га на даче покоса. У меня и там, и сям, да на работе я весь участок сам выкашивал. Любили мы это дело. И рука у нас была набита. Владели даже стилями.
Они с косами смотрели на нас. Мы с косами, но без брусков смотрели на них.
Таким образом шесть мужиков с косами стояли у края полянки. И ждали начала шоу. Но ведь, если ты косил, если ты предыдущий месяц пахал по 10 часов в день под пульс 100, то тело с косой в руках долго не терпит. Адреналин начинает поступать в кровь ровной тонкой струйкой. Первым не выдержало мое тело. Моя рука протянулась к поясу бригадира, вытащила брусок, и ровным наметанным движением оправило косу. То есть сделало «бжиг-бжиг» ровно три раза. И протянуло правило Саше. Он сделал «бжиг-бжиг» не глядя на косу и вернул мне камень. Я засунул камень обратно за пояс бригадиру и, не обращая внимание на вытянувшиеся лица, повернулся к полю, выбрал старт, отвел косу и провел ей по траве. Пятисантиметровые стебельки, срезанные под корень, легли дугой. Сзади справа раздалось синхронное с моим «пшик» Сашиной косы. Первая пара пошла вниз, оставляя безупречную лысину и запах свежескошенной травы.
Может быть они и были таежными волками, может они были продвинутыми адептами любых дао, но шок был на лицо.
Они пошли сзади в ведомой группе.
Через полчаса-час мы, только-только вошедшие в раж, услышали строгое «Перекур!»
Нам перекур был не нужен. Однако приказ бригадира повторился с настойчивостью. Мы дождались окончания и продолжили покос. Какой же кайф! Косить! Однако мы видели обмен взглядами наших коллег. Наша трудовая повинность никак не входила в планы. Только шоу.
Второй перекур произошел через 15 мин. И нам было предложено покинуть поле боя с травой и идти отдохнуть. На что мы развернулись и послали их самих отдыхать. Пошли махать косой уже в автономку. Через час мы услышали, сбивающийся на смех голос бригадира. «Так, москвичи! Сдаем косы! Вы идете варить лапшу! Все! Никаких но. Это приказ!»
Эх! Пришлось под улыбки коллег понуро спускаться к костру. Лапшу варить мы умели тоже.
А после обеда я катался на лошади. Вот где навыки моих странных тренировок на коне сказались. А вот Саша не катался. И его попа к этому готова не была. Хотя кататься там в горах — это шагать по тропке узкой вверх-вниз. Для галопа максимум 10м можно было найти.
Поворотная точка
Про дом мы так и не поняли. Нас расспрашивали о дальнейших планах и категорически отказались отпускать пешком на плато. То есть Андрей и две кобылы должны были нас подвести к озеру. Озеро на плато. А там мы уже сами. Там было две речки слева. Они впадали из двух ложбин, разнесенных километра на три. Разделенных водораздельным хребтом очень невысоким. Метров 30. На первом распадке, который слева, в 10км и был тот домик на плато. Поворотная точка. Не то чтобы мы там что-то ожидали найти. Видимо, это была одна из кошар, разбросанных на просторах алтая. Но были сомнения. Конечно были.
Нет четкой памяти, но есть странное впечатление, что в том разговоре, в основном взглядов, который состоялся между приехавшим из верхней темноты всадником и бригадой прозвучало слово «старик». Словно мы уловили какие-то вибрации, и они превратились в вербальные образы «старик» и «все хорошо». Но это глупости.
Так что я ехал за спиной Андрея, а Саша с переметом из наших двух рюкзаков. И седла у него, по-моему, не было. Привязанный к нам. Хвостиком.
Озеро встретило нас синевой и серебристым холодным блеском. Моя попа была почти в норме. Саша слез с лошади с потерями. Он бы предпочел скорее нести лошадь на себе. Но это ладно.
Мы тепло попрощались, и Андрей уехал. Нам остались тепло их компании и хлеб. Но хлеб долго не живет в рюкзаке. Слишком вкусный и слишком тяжелый.
Нам предстояло найти стоянку, переночевать и пойти вдоль ручья к дому. А там уж как бог пошлет и назад. Мы были почти у заветной черты. Которую поставили на полу, на карте, карандашом, в двухкомнатной квартире на Университетском, после прочтения статьи про потомков Заратуштры. Но что-то пошло не так.
Что-то сильно пошло не так. Вдруг стало неуютно. Мы никогда не распределяли роли. Даже не думали об этом. Но тут вдруг то ли не захотелось делать костер, то ли тащить дрова, то ли их ломать. Какой-то ужасный раздраженный обидчивый фон накрыл нас вместе с противной моросью. Это было немыслимо, но это было фактом.
На утро мы проснулись придавленные странно провисшей палаткой. Почему мы ее так бездарно натянули, не понятно. Но, вылезши, мы увидели только снег. Снег по колено. До горизонта. Мы пошли вверх по низине, но снег исчез также странно, как и появился.
Вышло ласковое солнце. Хмурое раздражение исчезло, и мы ускорили шаги, но что-то настораживало. Потемнело вдруг и сразу. Град ударил по голове, словно щебень сыпят в бетон из ведра. Такого шквала мы не видели никогда. Нам пришлось прижаться к стволу огромной разлапистой сосны одинокой. Вмиг все покрылось белыми шариками льда. Они прыгали и звенели вокруг. Но панорама исчезла полностью.
Шквал с градом прошел так же вдруг. Но пелена открылась не сразу. Возможно, именно в этот момент мы первый раз ощутили, что мы не тут. То есть не здесь. То есть не понятно где. Но не там, где мы себя видели на карте. Но ведь где-то мы были.
Но мы пошли вверх по ручью. Начался лес. Мы дошли до притока. На нем мы ночевали, и ночная надья вдруг выгорела в огромные куски активированного угля. Мы жевали его и чистили им зубы. И были чумазыми трубочистами, с безупречно чистыми и черными зубами.
Но дома не было. Возможно, так часто бывает, что ты теряешь ориентацию по километражу. Может мы и не прошли тех 20км, которые мы прошли. Эта дилемма нам была видна обоим. Обсуждать ее даже не было смысла. Мы потерялись. Там, где потеряться не возможно. Но на утро мы пошли дальше.
Лес стал реже и мельче. Верховье сказалось. И хотя дом был на полпути к верховью, мы шли дальше на открытое место. Мы не знали, где мы. Но мы знали, куда мы шли. И куда мы вошли. Мы вошли в первую ложбину, с первым притоком. На котором был дом-квадратик на карте. Солнце пошло вниз и вдруг мы переглянулись. Мы узнали это место на карте. Мы были на втором притоке, во второй ложбине. Кто и какие силы нас туда перенес нам вряд ли понять. Поворотная точка осталась позади. А была ли она?
Инженер и учитель
Мы уже были далеко от места встреч. С потомком, с бригадой. Очень далеко.
Дорога назад была легче, воздушнее. Уже не пошатывало на поворотах, не дрожала коленка на подъеме и поднять рюкзаки мы могли по одному. Без вибраций в ногах. Рюкзаки весили половину, а ноги стали вдвое больше похожи на ноги. Итого в четыре раза. В четыре раза сильнее голова кружилась от панорамы гор, от блеска ледников и серпантинок рек по склонам, от шорохов хвои в ночных ветрах, от запаха дыма и треска костра, от гипнотического напева речки на перекатах, от кольчуги звезд, отраженной в холодной глади озер, от запаха жаренной муки на перекусе для самого вкусного блюда на земле — тюри. От которой кружится голова сразу и невозможно. И для которой нужен самый ценный продукт в автономке — мука. А вот мука у нас кончилась.
Мука кончилась, а птички-сурки щебетали в своих камнях, мелькая лишь тенями, как призраки, как духи места. А духи нас, видимо, любили. Не знаю, чем мы заслужили.
Наши сигареты спасли сигарилы. Маленькие сигарки с мундштуком. Если б не их загадочно-роскошный шарм, вряд ли бы договор был бы столь лоялен при таком раскладе огневой поддержки. Так что пара-тройка блоков сигарет у нас еще была. Зачем мы курили тогда — это трудно сказать. Но так вот было.
Это были самые верховья горного Алтая. То есть равнинки на 2500 без высоченных хребтов вокруг — чем не выпас? Только мы ни разу не видели пастухов и отар. Ни разу. Но кашары были. И на их задворье росли шампиньоны. Со вкусом трески. Но в них только н.з. - спичек коробок, пакетик ячменной муки. Это нельзя брать без насущной нужды. А есть хотелось. Снова. И сильно.
И вот, прохрустев люсиновскими ботинками мимо бархатных кедров и карликовой березки вновь на брега Башкауса, под грохот его валов, низвергающихся туда, где рождается великая Обь, в рядовой кашаре мы набрели на клад. На то, что никакой Али-Баба не мог видеть даже во сне. Там стояло два мешка свежевыпеченного хлеба. И мешок муки.
И мы решились на максимум. Мы оставили блок сигарет и взяли целых два батона белого хлеба и пакетик муки. Небольшой. И тронулись дальше вниз. К мосту.
Невысокий, с винтовкой, он стоял спиной к нам метрах в пятидесяти и отвязывал одну из двух кобылок. От дерева вдоль дороги. Он слышал наши шаги. Мы подошли на три метра, и он повернулся к нам светлым, тонким и очень смуглым лицом. И спокойно посмотрел на нас.
- Инженер и учитель! - он протянул руку каждому, не перепутав. Голосом московского диктора.
- Добрый день! - сказали мы — Мы там два хлеба взяли и муки мешочек. Сигареты оставили! - с ноткой волнения за наш поступок сказали мы.
Он отвязал вторую кобылку и протянул мне узду. Я волновался. И приготовился к любому уроку.
- Поехали! - он посмотрел мне в глаза, - Вы подождите нас здесь. Отдохните, пожалуйста! - обращаясь к Саше.
Я сел на лошадь, не в полном понимании, что происходит. И мы зашагали назад по дороге. Под грохот бурунов Башкауса справа, несущего свои воды туда, где рождается великая Обь.
А бархатные кедры слева перешептывались под такт копыт и кокетливо передергивали ветвями. Пахло талой водой и хвоей. Лошадки подфыркивали и кивали им. Места в полуопустевшем рюкзаке на 130л не хватило и пришлось два батона под лямки. Пакетище с мукой под пояс.
То ли я жадный, то ли я проиграл битве с вкуснятиной, но мое сопротивление было несостоятельным, вялым и малодушным. Никудышным, прямо сказать. Но если б это было все.
Когда мы приблизились на 10м, брови Саши поднялись, выражая парадоксальную смесь двух фраз: «Ну, не треснет нам!» и «Ура! Вкуснятина!». Такой скромно-нагловой дуализм.
Мы раскидали хлеб, и на дороге появился четвертый. Он шел к нам вприпрыжку, босиком и чем-то увесистым на плече. Но не котомкой. Винтовка у него была, конечно. Лет ему было 11.
Подойдя, он строго взглянул на отца, открыто и мило на нас и снял со спины два ольховых метровых прута, на 70% унизанных увесистым хариусом. По движению головы отца он сразу протянул это нам. Вот тут уже жаба нам проиграла. Мы сопротивлялись достойно, всяко и стойко. Но выверенная московская речь прервала наш вербальный фонтан простой и строгой фразой.
- Молодые люди, это подарок! - Лицо алтайца вежливо и, возможно, с едва заметной улыбкой поклонилось.
Мальчик безоговорочно вложил в наши руки хлысты, увешанные влажной рыбой.
- Как ваше путешествие? Никаких неудобств вам не встретилось на пути?
- Нет, спасибо! Все замечательно!
- Не будем вас с сыном больше задерживать! Удачной Вам дороги!
Сумерки в горах приходят вдруг и ненадолго. Ночь приходит всегда неожиданно. И с ней не стоит встречаться врасплох. Ночной ветер иначе звучит в кронах. Он приходит из нее, и ты понимаешь, что ты не один тут. Точнее, ты отчетливо вспоминаешь об этом. И что вести себя в горах стоит почтительно и заблаговременно. До моста мы бы не успели. Поэтому просто встали на берегу, несущего свои буруны туда, где рождается великая Обь, Башкауса. Грозного и безусловного хозяина этих мест. На берегу было много гольцов. Больших, тысячелетиями отшлифованных в округлые или блиноподобные формы, белых камней. И палатку мы поставили прямо тут. На виду. От кого нам было скрываться. Дров полно у реки.
Хариус можно было только съесть. Весь и сразу. Малосольный хариус очень лакомая снедь, но недопустимо тяжелая. Уха с сублимированными луком и зеленью, подсолнечным маслом и горсткой ячменя. Как вкусно! Как это описать! Еще одна незапланированная, вынужденная дневка. Но ведь неотложные обстоятельства.
Сашины блины и волшебный сон
Грохот Башкауса был частью этого места и не пугал, и не мешал спать. Нам никогда не мешали спать ни шепот деревьев, ни хруст дерна под копытцами ланей, ни щебет птиц, ни даже голос ветра. С ветром особо. Когда он просто облетал свои владения и делал перекличку с деревьями — это одно. Но когда он приходил к нам и заявлял о себе, даже тихим беззвучным касанием — это другое. Он как бы касался тебя изнутри. И тогда это уже совсем тихое по щеке, или по краю палатки. Чаще предупреждая. Или принося весточку. Весточку из-за тех далей, за которыми ты что-то ищешь или должен найти. Или кого-то. Или от кого-то. Но это глупости. А если он в гневе - будь во внимании. Это голос, который не спутать ни с чем. Уважительное смирение — самая лучшая реакция. Но главное — это все равно не то. Спокойствие и внимание. Все что нужно. А когда он говорил с горами, твое тело тебя уже само поставит по стойке смирно, но это ладно. Это у них свои там дела.
Так что нам грохот не мешал спать совсем. Да и дальний он был. Тут разлив с перекатами, журчит, перекликается сам с собой. А грохот тише, оттуда ниже, из сужения. Там, где низвергается океан, и сила миллионов слонов устремляется вниз.
Так что я спал тихо, смотрел на россыпи немерцающех точек сквозь щель вверху палатки и потом много всего было. Но я не помню. Помню, что проснулся от запаха. Сладкого и нежного. Такого зовущего и домашнего. И прямо с крыльца я пошел по его следу. Медленно, и пришел. Там, на месте, усыпанном белыми цветами и птичками в красно-желтых перьях был стол, был блин, и от него струился аромат такой волшебной силы, что я стал его есть. А волшебный огонь горел рядом и из него появлялись другие блины и ложились на стол. И я их ел. А потом уснул.
Саша встал рано, раздул огонь и сложил быстрый костер под средние угли. Потом разделся на берегу и, чутко ступая по белым гольцам и желтым камушкам, подошел к ванне. Углублению, в котором можно было, встав на корточки лицом к истоку, медленно, от головы, погрузить все тело в ослепительно холодную струю. Загорелое, заряженное месячным движением по этим горам. Стройное и сильное. Лечь и расслабиться. И дать живой воде, бегущей с белоснежных ледников, с примесью тысяч родников обнять тебя. И унести с собой всю накопившуюся усталость. И влить родниковой свежести и ледниковой силы. Так он и сделал. А по дороге назад выбрал самый плоский и широкий камень-блин и положил его сверху на подоспевшие угли. В крышке кана он медленно замешал муки, соли, чуточку соды и воды. И каплю масла. А потом кружкой, медленно вылил эту смесь на центр камня-блина.
Белая смесь растеклась сантиметровым слоем и начала источать запах, известный нам тысяч так 20 лет, когда мы еще только начали молоть колосья в каменных ступках, и мама носила нам в пещерку ароматный кусочек белой вкуснятины. И в наших генах он уже не сотрется никогда.
Он обернулся на шорох и увидел выползающего на четвереньках из нашей палатки человека, медленно, вытянув нос, ползущего в сторону костра. С закрытыми почти глазами. Саша сидел слева от костра. Палатка была сзади правее. Он подвинул большой плосковатый голец на правую сторону костра, и, подцепив пальцами за край, перевернул хлеб. Человек полз по прямой, вытянув нос, с блуждающей сладкой улыбкой. Медленно и без зигзагов. Глаза были прикрыты.
Саша снял блин и положил его на камень справа. Человек сел рядом, не открывая прикрытых глаз, неловко взял блин и так же неловко стал его, чавкая и сопя, есть. Кого-то наблюдая по сторонам с блаженной улыбкой.
Новый блин поспевал и клался на стол как раз ко времени поглощения предыдущего. Такая череда блин-камень-поглощение продолжалась, тесто закончилось, кан был помыт и вытерт травой. Когда последний блин был съеден, человек улегся там же где ел и уже плотно закрыл глаза.
Потом, годами спустя, Саша сказал мне, что к появлению моей физиономии у него уже была небольшая стопка блинов. И он их грамотно отложил из поля зрения моего сонорного состояния. Все равно кроме птичек с желто-красными перьями я ничего не видел.
Какой вкусный сон. А птички болтали, прыгая по веткам, и что у них там такое важное всегда? Серенькие.
Сырые бобы
Ноги практически не оставляли след на этой земле. А я тогда еще не умел летать. И горы чаще были надо мной. Они приближались медленно. Такой белоснежной гребенкой. А потом становились непостижимым лабиринтом ущелий, водопадов, скал и лесов. То открываясь синими кляксами ледяных и кристальных озер, то скальными стенами, уходящими в облака. И там наверху, когда ты дотягивался до их вершин, снег начинал светиться синим в каждой лунке. Вот там след оставлял след. Но след на снегу – это разве след?
Медведи оставляют след. И в снегу, и на дороге у тебя. Вот зачем-то они так делают. А твоя нога нет. Примнешь траву где-то, а потом глядишь – и нет ничего. Медведи еще иначе о себе заявляют. И ты видишь, что они сыты, едят ягоду. Много ягоды. Бруснику. Чернику. Но они другое хотят сказать этим знаком. Ты это понимаешь.
Кушать хотелось сильно. С третьей недели. Сурки пищат птичками, ветер поет, глаза закроешь – хлеб, глаза откроешь – горы. Закроешь – хлеб. Откроешь – горы. А как ветер поет! Он сначала подбирается, но ты сразу понимаешь, что он пришел. Он говорит – я вижу тебя, я тут. Потом затихает. Потом снова. И кроны начинают качаться. И голос его все гуще. А иногда очень тихо. Едва коснется щеки. Но понимаешь – это он. Он рядом.
Иногда ветер говорит так, что по спине пробегает волна. И живот сжимается до деревянного. Но почему, я не знаю.
Реки кричат все время. Как на базаре. Кричат, болтают о чем-то своем без перерыва.
А у нас был пакет с бобовыми. Там и фасоль красная, и белая, и бобы, и чечевица. Но чечевица отдельно была. Она вариться быстро. А вот бобы с фасолью! Это вообще в горах не сварить толком. Температуры не хватает. Надо на стоянке сутки кипятить. А кипяток – хоть палец суй. Холодный. Давление и температура кипения. Физика.
И мы встали в пойме. Прямо на гальке. Ну, метров двадцать от петляющей, болтающей, журчащей, ворчащей, но такой чистой и такой холодной. Воды. Не то чтобы идиотический поступок. Хотя… не должно было быть гроз по верхам. Совсем не пахло этим. Так что смыть не должно было. Конечно, так в горах не делают. Это знает любой. Мы тоже знали. Не в этом дело. Ветер пришел, поговорил на берегу. Птица ночная включилась. Прохлада. Холодком от ледников прибежало.
Мы шли как обычно. В режиме спокойном. Сорок мин ходу, привал. Перекус через четыре часа. Рюкзаки уже средние. То есть надрыва не было. Прохлада пришла, сумерки. Ужин съели. Не помню что. Гречку? Сухарики, чай – это точно. Но глаза закроешь – хлеб. Это не уходит.
Я вполз в палатку, а Саша уже там был. Смотрю, он все бобовые из пакетика выложил. Я лег с другой стороны на спальник. Все равно мы их сварить не могли. Бобы эти с фасолью. А нести несли. Ну, не бросить же.
Вот он их перебирает. Они жесткие. Камешки такие цветные. А бобы они помягче. И вот он один боб берет. А ведь еда в наших бутылочках герметичных, пакетиках – это святое. Ее нельзя даже нюхать. Если она не в раскладке. А глаза закроешь – хлеб.
А бобы. Они же не варимые у нас. Они же вне закона оказались. Вот. И Саша один боб положил в рот.
И я один боб положил в рот. А он горько-терпко-кислый. И не размачивается слюной. Противные, в общем. Но мы их медленно разжевали. Потом еще.
А потом, собственно, и начинается история.
Странно здесь многое. Наше невежество вопиющее. И то что мы одновременно все этапы проходили. И то, что мы ползли в правильном направлении. И то, что мы живы. И то, что на следующий день мы даже смогли уйти с этого места.
Мы почувствовали, что нам конец точно, быстро и одновременно. Настолько явственно, что нам было достаточно короткого взгляда друг на друга. Волна накатила стремительно. До реки было двадцать метров. Первым потерял сознание Саша. Прямо еще в палатке. Я понял, что у меня остались секунды. И у нас осталось еще двадцать метров холодной серой гладкой гальки. Между нами и водой.
Ветер усилил свои реплики. Река болтала без умолку. Но до нее была вечность.
Мы теряли сознание, видимо, каждые 30 секунд. Или минуту. Но, когда мы приходили в себя, мы ползли. Ползли к реке. К воде. Я не знаю, как описать то, как нам было плохо. Как мы выползли из палатки и поползли. Оба к воде. Молча.
Я помню, что, когда я приходил в себя, я поднимался на локте и видел Сашу в трех-пяти метрах. Либо без сознания, либо ползущим к воде. Я понимал, что я каждый раз как бы возвращаюсь из ниоткуда. И так мы двигались в сторону этой болтушки. Только ночью она не так уж легкомысленно выглядит. Даже когда по горам не прокатили грозы. Потому что тогда она уже совсем другое существо.
И мы доползли до воды. Она журчала, болтала. Ветер качал кроны по склонам. И гроз не было. Поэтому она была совсем мелкой. Мы лежали в ней и пили. Просто пили и пили. А потом отползли на сухую гальку и заснули.
Наутро мы были слабее обычного. И сильнее в сто раз. Мы узнали, что такое бобы. Ну какими же надо было быть невеждами, чтобы не знать, чем половина всех мужей за всю историю человечества была отравлена… сырыми бобами.
К полудню мы более-менее оклемались. Собрались. Ветер куда-то ушел по своим делам. Только местные лешинята иногда трясли кусты смородины по берегам. Даже не помню, где мы остановились на следующий день. В горах. Опять пахнуло холодком от ледников. Включилась ночная птица. А река-болтушка, как всегда, легкомысленно журчала о своем. Ведь гроз в верхах не было. Ветер был всегда рядом. Мы это знали.
Общение
Тропа лавировала между камнями. Большие рыжие валуны складывались в причудливые нагромождения. Страна камней, поросших красочным мхом и ярким лишайником. Странные неуловимые птички пели повсюду вдоль дороги. А в трещинах валунов мелькали и исчезали тени. Мы поднялись на километр. Как же поздно мы поняли, что невидимые птички – это сурки!
Мы были вдвоем. Уже давно. Но нам было чем поделиться друг с другом. А вот слов тратилось на удивление мало. Порой я замечал, что за прошлый день мы не произнесли ни одного слова. Но как же емок был наш диалог!
Большая кипучая река осталась позади, внизу. Также как и сотни ручейков, ущелий, скал, больших и малых перевалов. Десятки обрывов и гигантских навалов из больших и острых камней, по которым легче было прыгать и бежать, чем медленно ступать шаг за шагом. Останавливающих дыхание видов с грядами дальних и вонзающих в небеса свои белые зубья хребтов. А за ними другие, еще более могучие. Или это уже облака? Зачем мы вглядывались туда, не замечая леденящих и мокрых ветров? Застывая на вершинах и подставляя влажной снежной крошке обветренное лицо?
Долгий и всегда новый путь.
Высота перестала набираться уже в сумерках. И тогда нам открылось озеро. Оно ютилось под откосом вершины, уходящей в небо с начинающими проступать звездами.
Большого костра не хотелось. Да и дров уже не было. Мы были ближе к небу.
Мы сидели на берегу и смотрели на черную гладь, в которой отражались звезды. И пили чай.
Тогда я сказал вслух. Сказал вслух одну фразу. Что единственное истинное переживание, доступное человеку, это одиночество.
Он не повернулся ко мне. На озере была такая тихая рябь, что звезды как бы качались в невидимых ладьях.
- Нет - промолчал он.
Через несколько лет мы сели за столик на кухоньке в двухкомнатной квартирке на Университетском и разлили вскипевший чайник по чашкам с горсткой черных чаинок на дне. Чай заваривался, набухая и играя, исходящими из него коричневыми разводами и паром, уже пахнущим терпко и знакомо.
- Да - сказал он – Ты был прав.
Поделиться с друзьями: